десяти. Вот уже и до границы Восточной Пруссии рукой подать. Неужели не придется дожить до победы, не придется увидеть своими глазами последний, окончательный салют? И не одному бы увидеть этот салют, а обязательно вместе с Ксаной. Она вот тоже не представляет себе, что такое салют и как он выглядит. И неужели живут в Москве такие люди, которые, кроме салюта, и пальбы орудийной не слыхали, в чьи уши ни один осколок не просвистел? Даже странно, что живут на земле такие счастливцы. Ах, если — бы Ксана оказалась каким-нибудь чудом у них на батарее! Но все равно он будет воевать так, чтобы она могла им гордиться, конечно, если Только она захочет гордиться им.
Он еще не мог написать ей и только нетерпеливо ощупывал свою руку на перевязи, а уже порывался вчера спросить у батарейного почтальона, по прозвищу Харитоша, нет ли для него — ответного письма.
Лежа на хвойной лежанке, он подолгу прислушивался с волнением к ударам своего сердца, словно оно теперь билось по-новому, совсем не так, как прежде. И как же оно могло биться по-прежнему, если там лилась и ее кровь, драгоценная и спасительная?
Стоило ему остаться наедине со своими воспоминаниями — и он снова видел доверчивые глаза, светящиеся влажным блеском, и тонкие пальцы, которыми она то поправляет косынку, то теребит тесемку халата.
Память бессильна была оживить образ любимой, все подробности их встреч. Но, может быть, именно поэтому она властно продолжала жить в его воображении…
Спустя несколько дней генерал при всем народе вручал ему орден. Насколько больше стала бы награда, будь Ксана при вручении!
Максакову скручивали цигарки все, кого он просил. Но ни одна не была такой желанной, как те, Ксанины, хотя табак здесь был ни при чем.
С соседней батареи принесли в подарок снарядный ящик, набитый яблоками. Пушки левого соседа стояли на огневой позиции в яблоневом саду, и деревья, потревоженные залпами, сбрасывали переспевшие плоды. Как ему захотелось в ту минуту угостить Ксану! Он выбрал бы для нее самые спелые, самые красивые, самые большие яблоки.
Шагая с огневой позиции к наблюдательному пункту, он вел себя теперь осмотрительнее, не бравировал, как прежде, своим бесстрашием, не ходил во весь рост: его просила об этом Ксана, и он обещал ей не рисковать без нужды.
Вечером, в час непрочного фронтового затишья заряжающий Кушелев пел под гармошку грустную песню про тучи над городом. «Но наша любовь впереди», — пел Кушелев, и Максакову слышалось, что это именно о нем и о Ксане идет речь в песне, что это их любовь впереди.
Максаков с нетерпением ждал дня, когда с руки его снимут повязку и он сумеет наконец пальцами, отвыкшими от карандаша, написать письмо Ксане.
Скорей бы настало это завтра!
Письмо, может быть, будет и коротким, но он твердо знал, что напишет самое главное, все, в чем не посмел признаться при расставании и без чего теперь не сможет ни жить, ни умереть.
1944
Зять
се началось с одежды. Куртка, штаны и кепка были так замаслены и пропитаны нефтью, что стоит только поднести спичку — они вспыхнут, как факел. Но это как раз было хорошо.
Плохо, что куртка висела мешком, рукава закрывали кисти рук до кончиков пальцев и было видно, что все это с чужого плеча.
Никита Корытов, смущенный нескладной штатской одеждой, переминался с ноги на ногу.
— А поворотись-ка, сынку… Посмотрю я, какой из тебя железнодорожник, — весело сказал майор Светлов и тут же разочаровался. — Отставить!
Худощавый, невидный из себя Корытов растерянно заморгал и с виноватым видом начал раздеваться. Он ссутулился и стал сейчас еще ниже.
Очень обидно, но из-за какой-то паршивой куртки он должен уступить.
— Листопад, пожалуйте на примерку, — пригласил майор.
Рослый лейтенант, стройный, с хорошо развернутыми плечами, быстро напялил на себя замасленные отрепья, причем одевался он с таким удовольствием, будто это была парадная габардиновая гимнастерка с новенькими погонами из золотой парчи, которые не знают морщин, не успели потускнеть.
Глаза Листопада глядели озорно. Непокорный чуб падал на лоб из-под замызганного козырька. Листопад вертелся во все стороны на одних каблуках, как франт перед зеркалом.
Костюм сидел на нем точно сшитый по заказу.
— Из ателье мод, не иначе. От парижского портного, — сказал майор, громко смеясь. — Ну что ж, Корытов. Значит, ему придется. — И уже официально сказал, обращаясь к Листопаду: — Ночью в дорогу…
И вот лейтенант Листопад шагает от деревни к деревне, мимо немецких патрулей.
Нарядные березовые заборчики у изб, где стоят на постое офицеры; таблички на дорогах, где названия исконных русских деревень выписаны готическим шрифтом — чужая, щемящая душу аккуратность.
Изменить походку так же трудно, как голос, почерк, манеру смеяться. Чтобы не обращать на себя внимания патрулей, лучше идти вразвалку, с видом независимым и беззаботным, а Листопад все сбивается на строевой шаг.
Компас, две гранаты, бинокль и наган спрятаны еще вчера под мостиком, сразу за железнодорожным переездом, и с тех пор Листопаду не по себе, как всякому человеку, который давно не разлучался с оружием и вдруг оказался безоружным.
К концу первых суток Листопад уже не вздрагивал, когда слышал лающий окрик: «Хальт!» Он послушно останавливался и доставал из кармана справку. Он не говорил по-немецки, но помнил, что, согласно справке немецкого коменданта, ему, помощнику машиниста депо Думиничи, Подгорному Константину Григорьевичу, разрешается следование домой, в деревню Кувшиновка.
Обычно патрули читали справку и пропускали дальше. Только один раз его обыскали, заставили вывернуть карманы, снять и, перевернув вверх подошвами, потрясти ботинки, надрезали козырек кепки.
Справку разведчикам добыли партизаны. Они же принесли одежду железнодорожника.
Листопад добрел до Кувшиновки в хмурый дождливый полдень. Возле домов стояли укрытые брезентами тягачи, цуг-машины, пушки.
Никто не останавливал путника — он легко сходил за старожила здешних мест. Кувшиновка — рядом с узловой станцией, многие местные жители работали на «железке».
Пока все шло хорошо, но Листопад понимал, как опасно находиться в «родной» деревне, где нет знакомой души.
Он прошел в самый край улицы, походя засматривая в окна, не решаясь постучаться. Наконец он поднялся по скрипучим, ветхим ступеням на крылечко дома с черепичной крышей и постучал.
Дверь открыла девушка. Она со спокойным любопытством осмотрела незнакомца и дружелюбно спросила:
— Вам кого?
— Мне бы обсушиться. Кипяточку хлебнуть.
— А кто вы будете?
— Русский человек. А шагаю издалека.
— Ну что ж, зайдите, — нерешительно сказала девушка. —
